Она было тощая. Не худа или изящная, не нормальная или стройная, тощая. Отвратительно скользкое создание с выпирающими костяшками на фалангах пальцев и поразительно костлявым тазом. Да и не только её тело, но и душу можно было описать одним единственным прилагательным - тощая. Само слово, если долго смаковать его во рту, приобретает вкус желчи или уксуса вперемешку с серой? Оно вызывает лёгкую тошноту и резкое привыкание. Она была такой утром, когда нехотя поднималась с кровати, она была такой серым дымчатым днём, когда, грозно фыркая, выбегала из своего пряничного домика, и недовольно шлёпала по лужам, она становилась такой вечерами, когда становилась ребёнком в его сильных пульсирующих объятиях и мягко выворачивалась от настойчивых взрослых поцелуев. Но этой ночью, пылающее от страстной агонии её тело превращалось то в упруго натянутую струну, то в грациозно-подвижную змею, то снова замирало, словно насаженное на спицу для вязания. Странно было, но её  белёсо-мотовая мягкая кожа с лёгким бисквитно-кремовым запахом чувствовала почти реальные прикосновения его упругих губ, что мягко касались маленькой родинки между её лопаток, а рой крошечных мурашек, взбудораженных этими неосторожными ласками, со скоростью света пробегали от лопаток к ключице, а затем вниз по позвоночнику, пропадая под тугой резинкой нижнего белья. Как бы то ни было, каждую ночь ей снился сон, в котором она снимала с себя одежду и спокойно ложилась на тёплое, такое ощутимо тёплое мужское тело, пахнущее легчайшим потом, сладким одеколоном и ещё чем-то табачно-нежным, шоколадно притворным. Ей нравилось это чувство. Сладко- блевотное отвращение и безграничная медовая влюблённость. Естественно она бесилась, сходила с ума, доводила до абсурда, ставила в тупик, но разве ещё хоть что-нибудь ей оставалось? Частенько она сама себе напоминала верную дворняжку или жену мусульманку, что преданно и верно ждёт своего загулявшего супруга. Она впадала в приступ отчаянной ярости, когда чуяла чужой прелый запах, исходивший от его одежды, или находила искусственно нарощенный выцветший волос цвета спелой пшеницы, случайно приставший к его пиджаку. И тогда она абсолютно точно знала – он никогда не будет принадлежать только ей,  да будь она хоть последней женщиной на земле, он бы всё равно послал её к чёрту. И вот тогда она запиралась в ванной и долго-долго рыдала, пока в опухших от слёз глазах не треснут тонкие нити сосудов, или она бездыханно ни рухнет на пушистый коврик с высоким ворсом. И когда дыхалка окончательно подводила, она молча плелась к  кровати, чтобы утром он случайно не нашёл её маленький окоченевший трупик с разбрызгавшейся по ворсу пеной, извергающейся из зудящего от отчаяния нутра. 
Это утро ни чем не отличалось от сотни других проведённых в этом доме. Серое марево угарного газа  и запах смолистой лиственницы вперемешку с холодным нескончаемым промозглым ливнем. Все комнаты залиты тусклым светом и серой матовой дымкой. И вот она, помятая и уставшая, с припухшим лицом, с красной каймой вдоль глаз и губ, с болезненной бледностью на щеках и груди, с немытыми волосами, пахнущими спелыми каштанами, спустилась по лестнице, смачно зевая и щурясь на встречу осеннему утру. Ло нехотя  достала из холодильника пакет с молоком, на котором красовалась пышногрудая баварка с типичными косичками- бубликами на симпатичной и явно пустой головке. «Вот что будет со мной, если буду много хлестать этого молока. Потупею, зато сиськи вырастут.» Она ещё долго копошилась в шкафчике для консервов, вяло, почёсывая правую ляжку, пока ни вынула большую цветастую упаковку шоколадных хлопьев.
- Уилл!
Взвизгнула она перед тем, как в очередной раз, поморщив нос, зевнуть. Ответа не последовало.
- Иди сюда! А то я сейчас всё съем!
Она малозаинтресовано насыпала в глубокую тарелку псевдо завтрак и до краёв утопила его в молоке. Как обычно она запрыгнула задом на продолговатый столик и, неспешно отправляя в ротовую полость полные ложку вкусности, болтала худощавыми ногами. В доме стояла тишина.
«Вот засранец!» - зашипела Лола и спрыгнула со стола, предварительно запихнув, словно хомяк, за щёки три, а то и четыре ложки со сладкой отравой.
Лолита медленно поднялась по лестнице, перешагивая снова через две ступеньки своим привычным детским шагом, и почти в одно мгновение очутилась у симпатичной двери, вырезанной из цельного куска здорового дуба.
- Уилл…
Протянула она, по-гусиному вытягивая свою тонкую шею.
- Я вхожу!
В последнее мгновение голос её оборвался лебединым хрипом и она, пнув дверь ногой, очутилась в пропитанной хвойным запахом и светом комнате. Помнится, он запрещал Лулу ходить сюда. Странно, но за всё время проведённое в этом гадском городе именно в этой комнате она была всего два раза, первый, когда она слегла с температурой в 40 градусов, а второй, когда… Нет, об этом ей было противно вспоминать. Слишком уж беспомощным и несчастным он был тогда. Слишком уж пристально он смотрел тогда своими от чего-то по-собачьи преданными глазами побитой хозяином беспородной шавки. Тогда она впервые увидела его настоящего, без этой напыщенности, эдакой брутальности. Настоящего Уильяма Шепарда, а может и Уильяма вовсе. Как бы то ни было, она ненавидела тот день, проклинала его, наверное, именно тогда пошла трещина пересекавшее восхитительно правильное лицо их показательно «счастливой » семьи. Где он ещё мог играть в молодого папу не такой уже и маленькой малышки Ло.
В комнате было светло и пусто. Кровать безукоризненно застелена, на книжных полках лёгкий двухдневный слой пыли, на письменном столе гора аккуратно разложенных бумаг. В общем, ничего примечательного или интересного Лола не нашла и уже было двинулась восвояси, как её внимание привлёк отвратительно жёлтый стикер прилепленный к настольной лампе а-ля «прощай пятидесятые». Всё бы хорошо, да только именно эта канцелярская наклейка так ловко была прикреплена к абажуру, что казалось так и манит своим желтковым цветом и специально портит собой интерьер весьма гармонично и правильно подобранный, кстати.  Лолита была бы вовсе не Лолитой Шепард, если бы в одном месте не засверлило мерзкое зудящее чувство, овладевающее податливым телом. Лола быстро развернулась, направилась по траектории к столу и одним резким движением грациозно-девичьего запястья содрала проклятую бумажку. Скомкать, разорвать, выкинуть…но что это? Цифры…имя? Телефонный номер? Любопытно, правда?
Что-то надорвалось, хрустнуло, звякнуло, разбилось на миллионы осколков, растеклось по полу, сожгло изнутри, в одно мгновение мир словно сузился, а затем разорвался, как огромный жёлтый карлик превращается в чёрную дыру, так же и сердце безудержно взбунтовавшись в груди.
- Изабелл…
Ло выпрямилась, а жгучий ком отчаянной боли подступил к гландам.
Это имя. Проклятое, чёрствое, до мата, до адской боли в кулаках, такое знакомое. Она точно знала, он частенько спит с ней. Но в отличие от остальных подружек… она была всегда. Была неизменна. Была особенной. Была…любимой.
Лолита тяжко выдохнула из себя последние мысли хриплым надрывом в лёгких.
Да. Она особенно пахла, как-то более сладко и тошнотворно, чем другие, да и запах этот не становился раз от раза спокойнее, нет, он возрастал, дразнил, сводил с ума от ревностной колики в области лёгких. Это она, особенно часто снилась в кошмарах. Это её образ возникал из пустоты продрогших от нескончаемых дождей комнат. Это только её он звал так слащаво-притворно – Изабелл.
Изабелл, Изабелл…
Лолит ещё долго смаковала между зубов это имя, пока натягивала на свои худощавенькие ноги тёплые серые колготки, расправляла ладонями вельветовую юбку, держащуюся на костяшках таза, застёгивала на грубо несформировавшейся груди небольшой белый лифчик с салфеточным рисунком, пробиралась сквозь узкий коридор ткани в горле симпатичного вязаного свитера, застёгивала пуговицы именного пиджака, ловко запрыгивала в уличные ботинки, куталась в шарф, пряталась в утеплённое пальто с мехом на подоле и воротнике… И всё это время расплывчатое, неестественно сияющее, постепенно теряющее чёткость лицо придуманной, неведомой, бесспорно безумно красивой зрелой любовницы. Изабелл.

И вот уже привычная асфальтированная дорога со скользящим отражением на мокрой поверхности. И вот уже знакомые ограды чужих лужаек и садовые гномы, преспокойно пьющие эль за ними. Но тяжкое чувство недосказанности тянуло к сырой земле ,пропахшей дождём, травой, куколками бабочек, сухими луковицами… Ло долго держала в тёплой руке крошечный мобильный телефон ,подаренный на прошлое день рождение.
«Написать, нет?» «Позвонить ,нет?!» И как хотелось выплеснуть всю наболевшую нежность и сжимающую шею тревогу…Мгновение, тишина, отправить.
«Купи хлопья. У нас кончились. Лола.»
Аппарат дёрнулся, закряхтел, пискнул и сообщил об удачной доставке. Спутник получил сигнал, повернулся, пересчитал показатели и отослал его обратно на землю, неуловимым цифровым импульсом.

Тощая. Неужели её дома не кормят? Неужели, диеты? Не уж то, болеет чем?
Нет, дамы и господа присяжные, и Вы, многоуважаемый господин судья. Тому виной вовсе не комплекция тела, не обмен веществ, не недоедание… Просто это была ревность. Огромный тонкий чёрвь, страшнее, чем бычий цепень или какая африканская зараза, пожирающий изнутри, сжигающий ,испепеляющий, страшный. Он вытягивал последние соки, впивался в стенки кишечника, прорывал себе путь к свету через её глаза, горло, уши…  И от него не было лекарства. Были лишь препараты способные смягчить мучения или временами снять напряжение, например его объятья, долгими зимними вечерами, детские игры в шарады или фанты, шоколадное молоко на ночь, паззлы скучными весенними вечерами, и он, он, он… До бесконечности. До самой смерти. Всегда. Вечно.